Он читал „Пикник на обочине“ Стругацких несколько раз. Пытался понять, как фантастам удаётся предугадывать будущее, а ведь именно это качество так необходимо ему, когда он уходит в штольню и когда до камеры остаются всего лишь сантиметры скальной породы. Но чтобы не обрушить ядерный грот, следующий шаг нужно делать очень осторожно, нежно и осмысленно — неужели это объединяет его и героя романа?! — Было такое ощущение, когда подходили к центру ядерного ада? Анатолий Михайлович улыбается. — Нет, — отвечает, — дело в том, что горняки отказались идти дальше — и впрямь думали, что ступаем на порог ада. — Но потом пересилили себя? Вы убедили их, что там не ад? — Конечно. Когда пообещали премию… — Неужели это главный аргумент в том споре? — Денег каждому из них хватило на „Волгу“. А их было трое, смелых и умелых в своей профессии. — А вам? — Старшие лейтенанты в нашей армии служат за идею и во имя науки. Даже сейчас, а в те годы тем более… Наше знакомство с профессором, доктором технических наук Анатолием Михайловичем Матущенко насчитывает много лет. Но поговорить по душам всё никак не удавалось. Чаще всего потому, что Матущенко исчезал: то уезжал на полигон, то в ядерный центр, то на новый эксперимент, то на переговоры по разоружению. Создавалось впечатление о его незаменимости, что мне однажды и подтвердил легендарный начальник испытательного главка Средмаша Георгий Александрович Цырков. „Анатолий — ключевая фигура среди испытателей ядерного оружия“, — сказал он. Только факты: «На Семипалатинском полигоне было произведено 456 ядерных взрывов или 22 процента от тех, которые были осуществлены пятью державами: США — 1032, СССР — 715, Великобритания — 45, Франция — 210, Китай — 47, Индия — 3, Пакистан — 2». Я начал разговор так: — Анатолий Михайлович, кто вы такой? О вас в Средмаше, а теперь Минатоме ходят легенды — мол, для вас ничего невозможного нет… А потому я задаю вопрос, типичный для западных журналистов: представьтесь — кто вы? — Я заканчивал школу в Балтийске. Это крупная военно-морская база в Калининградской области, куда я приехал с отцом с Дальнего Востока. Отец у меня военный — катерник, торпедник от Бога. Он прошёл всю Отечественную войну, плюс ещё и Японскую. Потом я поступил в Высшее военно-морское училище инженеров оружия на радиохимический факультет. Курс был очень сильный, мы вместе учились со многими будущими испытателями ядерного оружия. После окончания все получают направления на службу: известно не только, где служить будут, но даже и оклады. Но пятерых определяют отдельно. — Это и был Семипалатинск?! — Но я об этом узнал лишь в тот момент, когда получал проездные документы в Москве! Причём билет был выписан до другого города, но мне объяснили, что я должен сойти с поезда в Семипалатинске, а там обратиться в комендатуру. И так я оказался в сентябре 1960 года на Семипалатинском полигоне. Только факты: «На Семипалатинском полигоне было проведено 116 ядерных испытаний в воздухе и 340 под землей. Общая мощность — 16 мегатонн. При проведении подземных ядерных взрывов 13 раз возникали нештатные, то есть аварийные, ситуации радиоактивные вещества попадали из-под земли в атмосферу». — По-моему, это было время, когда „сессии“, то есть серии взрывов, велись практически непрерывно, не так ли? — Мы, молодые офицеры, начали работать в отделе изучения радиоактивных загрязнений и радиационных эффектов ядерных испытаний. Нам было по 22 года, и подготовлены мы были очень хорошо. Вот почему я говорю, что с профессией мне повезло. И попали мы в хорошие руки: нами командовал полковник С.Л. Турапин — фронтовик. Кстати, на войне он был радистом и потому попал в нашу область: для непосвящённых начальников „радионуклиды“, „радиоактивность“ звучало так будто имеет отношение к „радио“ — вот и послали полковника командовать на полигон отделом. Он быстро освоил новую область, так как был прекрасным инженером. — Я опять-таки напоминаю о „сессиях“… — Мы попали на полигон во время затишья — был объявлен мораторий на ядерные испытания. Но мы сразу начали активно работать. Побывали на „поле“, где прошли первые испытания. Уровень радиации порядка 10–15 миллирентген. Я видел те самые шлаки, которые образовались при первом взрыве и о которых обязательно вспоминают все участники того испытания. Впрочем, сразу же пришлось убедиться, что теоретические познания нуждаются в уточнении… — Что имеется в виду? — Нам говорили, что в эпицентре ядерного взрыва ничего живого не остаётся и не появится в течение многих десятилетий. Не будет даже насекомых. Я отворачиваю кусок шлаков и вижу там муравьёв, других букашек. Ну а потом пришли бульдозеры, сняли верхний слой земли и закопали её. Американцы же поступили мудрее: они кусочки шлаков замуровали в пластмассу — эти сувениры пользуются большой популярностью. Я тоже получил такой сувенир в подарок от легендарного А.А. Осина. — Но мораторий на испытания, насколько я помню, закончился быстро?! — И вот „мой“ первый взрыв… Обычно я пользуюсь рассказами своих коллег об этом, так как сам не в силах выразить то, что пережил и увидел… — И всё-таки? — Ты лежишь в степи и думаешь только о „рубежах“… — Это что такое? — Твоя аппаратура и приборы, которые находятся от точки взрыва на расстоянии 300 метров, 500, километр… Это та самая оснастка, которая позволяет определять формирование радиоактивных следов. Ощущение всегда было необычное. При воздушных испытаниях бомба сбрасывалась обычно с самолёта. Где бы ты ни находился, казалось, что бомбу сбрасывают на твою голову… Впрочем, уже особо на это не реагировали, потому что при подготовке к испытаниям изматывались невероятно и обычно хотелось, чтобы всё быстрее закончилось… Работа была изнурительная — до взрыва и после него одно и то же: измерил параметры и записал в планшет, измерил и записал… Летом жара страшная, зимой — холод… — При взрыве всё-таки страшно? — При первом конечно. А на „втором шаре“ уже привыкаешь… Впрочем, страшно бывало только в том случае, если что-то не срабатывало. — Авария? — Страх потерять информацию, по каким-то причинам не получить её, — вот что главенствовало. — На полигоне защита диссертаций офицерами поощрялась? — По крайней мере, никто не препятствовал этому!… Вот только „москвичи“ на нас поглядывали искоса, свысока. — Что вы имеете в виду? — Московских учёных. Над нами „шефствовало“ несколько крупных академических институтов, разные военные академии. Они приезжали к нам со своими взглядами, теориями, методиками. Плюс к этому — секретность. А потому сведения были отрывочными, информация противоречива. Да и нам была уготована роль моськи, которая не должна лаять на слона. До всего приходилось доходить самим… — В том числе и ценой своего риска? — А как же иначе?! К примеру, проходит ракетный эксперимент. Но отказывает датчик давления, взрыв получается не воздушный, а наземный. Мы — сразу же в центр событий, извините, „купаемся“ в радиоактивном (эх, какое бы приличное слово найти!) дерьме — для нас именно здесь самое интересное и важное. Частички нужные находим, изучаем. Это ведь самое интересное в нашей науке! Главное не попасться бы службе радиационной безопасности, которая всё контролировала и никому не подчинялась. Дисциплина была строжайшая. Если служба радиационной безопасности обнаружит, что ты переоблучился, то наказание последует обязательно: то ли звание очередное не присвоят, то ли продвижение по службе затормозится… — Испытателям присуще „ощущение опасности“? — Тут не только интуиция важна, но прежде всего опыт. Сразу чувствуешь, если что-то идёт не так, как планировалось. К примеру, первый подземный взрыв. То, что газы выходят, мы почувствовали сразу, но каков механизм его — сначала было непонятно. Потом поняли, что очень многое зависит от наружных температур. — Это было важно? — Конечно. Ведь нам надо идти к месту взрыва. — А смоделировать было нельзя? — Мы однажды попытались это сделать. Заложили в штольню тротил. Во время взрыва из неё вынесло всё, что возможно. Дело в том, что физика обычных взрывов и ядерных слишком уж разная — тут многое не смоделируешь. Да и в этом легко убедиться, если подойдёшь к устью, приложишь ухо к бетону и сразу слышишь гул — это „ядерная печка“ работает. При обычном же взрыве всё сразу кончается, а при ядерном ещё долго земля „гудит“. Но тем не менее природа и с этой страшной силой справляется… — Как именно? — На этот вопрос и мне хотелось ответить, а для этого нужно было пройти к точке взрыва самому. — Хотелось сходить в „преисподнюю“? — Американцы это сделали раньше нас. Через год или даже два они прошли к точке взрыва, но что именно увидели там, не сообщили. Я посчитал — получилось, что уровень радиации у них был ничтожен, а потому результаты должны быть не очень интересными. Иное дело, если сразу идти в эту „преисподнюю“… Расчёты показывали: можно! А вопросов накопилось немало. К примеру, какое количество расплава образуется. Те же американцы утверждали, что на килотонну взрыва расплавляется тысяча тонн породы. Значит, при десяти килотоннах десять тысяч тонн расплава?! Но образуется много газов — огромное количество! Куда же они должны устремиться? От их количества зависит мощность забивки штольни, а это, в свою очередь, большие затраты — каждый метр проходки в скальных грунтах стоит дорого… В общем, вопросов было гораздо больше, чем ответов. Их можно получить только в том случае, если попадёте в полость, где проводился взрыв. — Было ясно, что после взрыва образуется полость? — Конечно. Не совсем было ясно, как именно она живёт. И тогда решили поставить эксперимент пройти в полость подземного ядерного взрыва, проведённого 11 октября 1961 года в штольне В-1. Это одна килотонна и граниты… — На Семипалатинском полигоне? — Да. На Новой Земле мы в полости не ходили. Только на Семипалатинском. Там обследовали четыре полости… — Три путешествия в преисподнюю?! — Можно и так сказать. Но вначале были споры. Решающее слово было за академиком Садовским. — Михаил Александрович, по-моему, был увлекающимся человеком, не так ли? — Академик Садовский отличался молодостью, азартом. И, конечно же, неиссякаемой любознательностью. Формально в это время он на полигоне не занимал никаких должностей, но авторитет его был непререкаем — ведь в „Атомном проекте“ он с самого начала. Бывало, он — гражданский человек — защищал нас от собственного военного начальства, поддерживал в трудные минуты. И в этом случае тоже. Добыть пробы из самого центра взрыва — это, безусловно, весьма заманчиво. В общем, договорились так пройти в полость, поставить там стол, на него бокалы и бутылку шампанского… — Не спорю, красиво и эффектно поднять бокал шампанского в полости ядерного взрыва! — Поначалу мы и не сомневались, что именно так и будет. Однако вскоре появились сомнения: не будет там никакой полости! А следовательно, стол туда не занесём. Ответы следовало искать в „эпицентре событий“. Была создана бригада, в неё вошли горнопроходчики и специалисты полигона. Мы начали свой путь к центру взрыва… — По штольне? — Нет, рядом с ней. „Забивку“ не прогрызть, там бетон, арматура — всё сделано на совесть. А потому пошли слева от штольни. Уже близко к цели, и вдруг каверна. Огромная, да и каменюки висят. Их не пройдёшь, раздавят. Тупик! Пошли справа. Там повезло больше. Когда подходишь ближе, то всё „шуршит“. Появился расплав. Замеряем, берём пробы. Казалось бы, вот-вот должны войти в полость, но её нет. Исчезла! Начали её искать вместе с маркшейдером. Нашли „уплотнение“ — расплав и порода. Значит, где-то цель поиска. Оказалось, полости нет. Внести стол с шампанским невозможно. Однако информацию получили уникальную, ценнейшую. Теперь уже все признали, что нужно стараться попасть в центр взрыва… — В кабинете Главного конструктора в Челябинске-70 я видел чёрный камень. Он образовался в центре взрыва… — Так это мы его и достали, а потом подарили академику Литвинову! Но цвет у камней там бывает не только чёрный. Всё зависит от породы. Находили коричневые, серые, тёмные и белые камни. После первого „похода к взрыву“ особо долго добиваться нового разрешения на такой эксперимент не пришлось. Согласие из Москвы пришло сразу. Это был объект 504. Мы пошли. Подходим близко. Слышим, что-то гудит. Прошу работать осторожнее, чтобы не повредить стенку. Удар кайлом, и дыра! Наклоняюсь, вижу полость. Три года прошло после взрыва, а там температура 40 градусов. Фонариком посветил, а на стенах расплав, будто шуба. Красотища! Смотрю, можно спуститься вниз, на самое дно. Зрелище весьма впечатляющее. Расплав на стенках был многоцветным и очень острым. Резиновые перчатки резались быстро, руки у нас были в крови, и ею окрасились крафт-мешки, в которые мы собирали куски расплава. Так что поистине, „наука делается потом и кровью“… — А радиация? — 35 миллирентген в час. В общем, мы поняли довольно глубоко всю механику действия ядерного взрыва. — Удар подземной молнии. Такое сравнение однажды пришло в голову. Я прав? — Пожалуй. Подземная молния. Она мгновенно расплавляет породу, сжимает её и действует стремительно… — Чго-нибудь странное, необычное обнаружили? — В штольне № 1 нашли небольшую „наварку“. На стене расплав, он сюда прорвался. Лежит обугленная доска и… кусок шинели! — Откуда? — Оставил кто-то, забыл. Это, конечно, непорядок, но самое удивительное, что он сохранился. И снова слышу шорохи. Откуда? Почему? В мёртвой тишине звуки издаём только мы, но тут „чужие“ шорохи. Смотрю, из расплава тянутся кварцевые нити, одна — подлинней, другая — короче. Они, как водоросли, обвивают пустоту. Воздух из-за нас колышется, и нити обламываются — вот и слышу шорохи. Для нас эти нити — подлинная находка, так как во время взрыва в них успевают „упаковаться“ тугоплавкие изотопы. Для радиохимика это клад, подлинное богатство. — Анатолий Михайлович, сколько служил на полигоне? — Двенадцать лет. Годы пролетели стремительно, потому что занимались очень интересным делом, по-настоящему большой наукой. Причем делали её „своими руками“. А уехать пришлось потому, что в это время начались переговоры о сокращении вооружений, и нужно было заниматься системами контроля. — Профессионал растёт прежде всего на „нештатных ситуациях“, в те мгновения, когда особенно трудно? — В том числе. Вернее, в таких ситуациях он демонстрирует свой профессионализм. При подземных ядерных взрывах всегда очень трудно точно прогнозировать развитие ситуации. Бывает, по механике всё отлично проходит, а у нас — „отрава“. — То есть идёт загрязнение среды? — Ну конечно… — Такое случалось часто? — 13 раз на Семипалатинском полигоне, дважды — на Новой Земле. Иногда пробка вылетала, чаще трещины образовывались, то есть выходили продукты ядерного взрыва. — Авария? — Нештатная ситуация. Подчас из-за мелочей такое случалось. То от шпал штольню не очистили, то ошиблись в расчётах, то опыт перешёл с осени на зиму или, что ещё хуже, с зимы на весну. Довольно быстро стало ясно, что газы, образующиеся при взрыве, требуют к себе не только уважения, но и особого внимания. А ведут они себя совсем иначе, чем представляли теоретики. И нам удалось это доказать. В особенности после того, как мы брали пробы непосредственно в точке взрыва. Был такой случай. Опыт перешёл с осени на зиму, представители нашего отдела — единственный случай! — не прошли по штольне после геологов. Мы не представляли, что там окажется много воды. Из-за неё радиоактивное облако вырвалось наружу. Потом мы пошли внутрь. Я увидел чугунную плиту, она была прикреплена огромными болтами. Теперь поверхность была отполирована идеально, болты будто корова языком слизала. Вода при взрыве превращается в пар, мощность его огромная, не каждая забивка выдерживает — вот и „выплёвывает“ гора радиоактивное облако. — И сразу же начинались международные санкции? — Нет. Согласно договору, облако „не имело права“ выходить за границы государства. В этом случае предусматривался штраф в 20 миллионов долларов. Естественно, и мы, и американцы тщательно следили за соблюдением этого пункта договора. Не знаю, как американцы, но мы ни разу этот штраф не платили. — Неужели ни разу не было страшно? — Бывало, и не раз! Переживать приходилось многое. Причём у нас страх особый, он связан с неожиданностями. 18 декабря 66-го года, мороз — минус 45–48 градусов. „Изделие“ Юрия Алексеевича Трутнева. Надо нажать кнопку. Вокруг эксперимента разгорелась нешуточная борьба. По нашим расчётам, сделанным ещё летом, выходило, что продукты взрыва могут выйти на поверхность и подняться на высоту 600 метров. Мы обратились в Москву, чтобы прислали специальный самолёт с фильтрами-гондолами. После взрыва самолёт зондирует облако, берёт пробы, и с ними мы работаем. Такой выход продуктов не страшен: атмосфера большая, облако быстро растворится в ней и за пределы страны не уйдёт. Москва „молчит“. Опыт всё ближе, мы вновь просим прислать самолёт. Из Москвы нас начинают упрекать мол, зачем понапрасну их беспокоим — и глубина заложения заряда большая, и мощность его невелика, да и аналогичные опыты у американцев прошли гладко. Мы не поленились, ещё раз просмотрели съёмки опыта „Седан“. Правда, у них эксперимент шёл с выбросом, а у нас „изделие“ находится на большой глубине. Однако мы ещё раз подстраховались. Ну а дальше события развивались совсем непредсказуемо. Напоминаю: минус 45 градусов… Кнопка нажата, и вдруг вижу огромный чёрный столб. Высота его — 3200 метров!… Вся эта масса двинулась на нас. Мы врассыпную, „в кусты“. Степь широкая позволяет разбежаться в разные стороны… Потом начали разбираться почему такое случилось? Трутнев, конечно, доволен — его конструкция сработала нормально, а вот остальные службы опростоволосились… Урок был жестокий. Разобрались со случившимся и сделали главный вывод никогда и ни при каких обстоятельсгвах не отступать от своих принципов, настаивать на своём до конца. И не только мы такой вывод сделали, но и все работники полигона и науки. С тех пор стало легче работать: да, спорили отчаянно, да, много раз перепроверяли друг друга, но от этого работать стало легче. Ну а тот эксперимент сыграл важную роль в обеспечении обороны страны. Конструкция, созданная академиком Трутневым, оказалась в два раза эффективней, чем планировалось. — Обратимся к одному из эпизодов „эпохи разоружения“. Она развивалась столь стремительно, что один из ядерных зарядов оказался замурованным в штольне — его не успели испытать. Это был ваш последний „поход“ в эпицентр атомного ада? — 29 августа 1991 года президент Казахстана Н. Назарбаев принимает решение о закрытии Семипалатинского полигона. Понятно, что решение было сугубо политическим. А в это время у нас был подготовлен эксперимент. Подчеркиваю это было не испытание нового образца „изделия“ для военных целей, а физический эксперимент. Предполагалось выводить излучение, была сделана уникальная аппаратура. „Изделие“ уже „упаковано“ изъять его невозможно. Ситуация весьма неприятная, ничего подобного раньше не было. Понятно, что риск огромный, но ничего не остаётся делать — надо идти к „изделию“. Плюс к этому появилась ещё одна сложность. Казахстан провозгласил свою независимость, а потому появилось огромное количество людей, которые хотели контролировать нас. Эти люди старались быть везде с нами, следили за каждым шагом. Но мы не имеем права показывать им „изделие“, близко подпускать к нему. И дело не только в секретности, что само по себе важно, но и в соблюдении международных договорённостей. Казахстан стал безъядерной страной, а следовательно, его представители не имели права даже прикасаться к нашим ядерным технологиям. Перед нами была поставлена задача пробиться к „изделию“, демонтировать его и вывезти или в крайнем случае уничтожить на месте. А ведь четыре года прошло. Специальный караул охранял этот район зимой и летом. Натерпелись солдатики страшно, потому что обстановка была враждебная. Ну и мародёрство на полигоне процветало: разворовали всё, что только возможно. А говорю я это к тому, что, когда мы подошли к камере, где находилось „изделие“, извлекать его было уже невозможно, так как корпуса, где можно было бы его демонтировать, были разграблены. К сожалению, забарахлило сердечко у главного конструктора Б. Литвинова, он приехать не мог. Директор Федерального ядерного центра В. Нечай говорит, что он готов заменить Литвинова. Только факты: «29 июля 2000 года в горном массиве Дегелен была уничтожена последняя (из 181) штольня для ядерных испытаний. Эта программа финансировалась и контролировалась специалистами США» — Шли вновь рядом с „забивкой“? — Конечно. Кстати, сделана она была идеально! Я специально присматривался, пытаясь найти изъяны, — не нашёл… Подходим к двери в камеру, открываем и видим „чушку“… Какая-то красота открылась, непонятная, необъяснимая, но чарующая… Директор ядерного центра В.3. Нечай вскрывает „изделие“, осматривает его, а потом говорит, ничего не объясняя: „Всё, ребята, уничтожаем на месте!“ Это было 18 марта 1995 года. Начали готовить „изделие“ к уничтожению. В определённом месте была заложена обычная взрывчатка для „развала“ ядерного устройства, камера замурована… Работу проводим по плану… Был солнечный день 31 мая 1995 года. Однако в момент взрыва вдруг набежала тучка и прошёл тёплый дождь. Академик Б.В. Литвинов и киножурналист Г.С. Чумаченко образно назвали эту операцию „сизифов труд на объекте 108-К“. — В жизни было множество ярких и светлых минут. Но что вспоминается сразу же, сейчас? — 1960 год. Мы взрываем самый мощный заряд — 50 мегатонн. И в 1963-м заключается Договор о запрещении испытаний в трёх средах. Потом на Семипалатинском полигоне испытываем новое термоядерное „изделие“ — и новый Договор о пороге в 150 килотонн… Потребовалось два десятилетия, чтобы понять можно обойтись без испытаний, которые потрясают планету. И не мы виновны в том, что они велись столь интенсивно. Американцы постоянно заставляли нас „догонять“ их. Мне приходилось принимать участие в переговорах по ядерному разоружению, и самое приятное то, что они ведутся серьёзно и профессионально
